Из речи Самуила Самосуда, художественного руководителя Большого театра (назначенного вместо Николая Голованова), во время встречи с Л.З. Мехлисом, заведующим Отделом печати ЦК ВКП(б) и редактором газеты «Правда». Не позднее 7 апреля 1936 года.
В смысле общеполитических качеств Большой театр — это черносотенный остров. Если бы это было в Ленинграде, то такому театру не разрешили бы существовать.
Оркестр по составу очень хороший. Хор недурен, может быть, даже лучший в стране. Но он поет по-церковному, и вся его художественная линия построена на этом. Политическая и общественная сторона его очень низки. Объясняется это тем, что фактический руководитель этой кучки Голованов — это глубочайший черносотенец, необычайный антисемит, который преследовал воздух, не только людей, и старался в театр не допускать никакой общественности. <...> Старуху Нежданову он эксплуатирует, всячески зашибая деньгу, заставляя ее петь.

В театре много евреев, но все  — трусливы.

В Большом театре верят решительно всему, что бы ни сказали. Людей порядочных в советском смысле здесь процентов 15 максимум.

У меня был такой случай. Есть тенор Козловский  — необычайный любимец всех женщин, пользуется большим успехом. Он ухитрился в начале сезона в первом спектакле, в котором он участвовал в опере «Риголетто», задержать спектакль на 45 минут, потому что была статья о фестивале «Заносчивый тенор». Заметку ему вечером дали, он сказался расстроенным и не мог петь. Вызвали другого тенора, который не захотел его заменить из чувства солидарности. Я в тот день дирижировал «Тихим Доном», меня не хотели волновать и не сказали. Я бы отменил спектакль. Это было месяца три назад. Назавтра меня спросили, что делать? Я говорю: чем он объясняет свой поступок? Он, говорят, не мог, он был в таком состоянии и т.д. А потом? А потом он пел. Ладно,  — говорю,  — подождем до завтра. Я думал, он придет извиниться перед товарищами, перед Комитетом. Ничего подобного. Он себя противопоставил коллективу.

Одни недовольны потому что получают очень мало, а те недовольны, что им не дают возможности быть Рокфеллерами. Многие имеют машины, дачи. Они льют слезы о старом, потому что они имели бы дома каменные. Помешала советская власть. Многие из них на пенсии. В императорских театрах были оклады по 50-60 тысяч золотом. Это считался придворный театр. Сейчас оклады небольшие  — 12-16-18 тысяч. <...> Козловский получает 4.000 рублей за выход  — где угодно ему девушки платят, а в театре он получает 1.300 рублей за 7 выступлений. 1.300 рублей он платит своему шоферу.
Если вы спросите, какой репертуар они поют,  — они ведь поют репертуар кабацкий, просто дрянь поют.

Я лично своей карьерой не заинтересован. Все, что можно было получить  — я получил: и почет, и звание, и орден, и машину. Мне нечего получать. Все разговоры о том, что Большой театр мировой  — это чепуха. Это один из самых средненьких театриков в смысле мирового масштаба. <...> До революции были живые люди. Сейчас остались футляры. До революции  — Собинов, Шаляпин, Обухова  — это были живые люди, а сейчас это  — футляры. Идеология их старая, совершенно чуждая нам. Искусство их чуждо. Нам нужно искусство волнующее. Они сидят в искусстве созерцательном. Отсюда любовь к фантастическому, эстетному.

Почему я говорил о темпах? Мы одну-две постановки делали в год. В Художественном театре два-три месяца читают одну пьесу: сначала Качалов, потом Москвин, потом Станиславский, сперва в голубой гостиной, затем в другой. Затем начинают ее репетировать. Репетируют год-полтора, затем один из исполняющих роль в пьесе спрашивает, был ли военным предок того, которого он играет. Бросьте, разве это имеет какое-нибудь значение? Была ли у него тетя? Потому что у него отсюда может быть любовь к визитам, уменье носить костюм. И после четырех лет такой работы ставится пьеса. В результате чего хорошие актеры играют хорошо, а плохие — плохо. Все это произошло бы и тогда, если бы пьеса делалась не три года, а в течение четырех месяцев. Умный человек  — говорит умные вещи, дурак  — глупые вещи, независимо от времени. Если бы занимались наукой, тогда другое дело. Наши моменты эмоциональные. Даже при игре в биллиард сегодня мы в ударе, а завтра не в ударе. Можно и нужно ускорять темпы постановок. «Пиковая дама» написана в три недели и пять лет ее будут ставить? Это же дико.

Все они меня боятся не как человека, а как Самосуда. Они согласны, что я не только дирижер, но что я поставлен в Большой театр художественным руководителем. Большой театр считается последним оплотом православия, старых монархических тенденций. Например, Голованов и Нежданова бравируют тем, что у них иконы в доме, что они не перекрашиваются, они не против советской власти, они аполитичны.

9 апреля 1936 г.
Секретно
Тов. Сталину И.В.
Тов. Молотову В.М.

Считаю необходимым сообщить содержание беседы с Н.С. Головановым.
8-го апреля днем Голованов дирижировал оперой «Тихий Дон». Поэтому я встречался с ним в 8 ч. вечера. Я сообщил ему о состоявшемся постановлении Комитета о назначении Самосуда и об освобождении его, Голованова, от работы в Большом театре. <...>
В ходе беседы, весьма нервной и напряженной, Голованов следующим образом формулировал свои возражения в репликах, которые я в отрывочном виде привожу почти дословно:
«Когда я выгоняю свою прислугу, я ей объясняю, за что я ее выгоняю». <...>
«Я прошу, чтобы приказ о моем увольнении был опубликован с точным обозначением мотивов увольнения. Так и пишите, что, мол, "так называемый" Голованов  — посредственный дирижер».
«Я удивляюсь, что ряд членов Политбюро мне лично говорили, что я лучший дирижер в стране, а теперь вдруг оказался негоден».
«Если не будет указана причина моего увольнения, мне остается только одно: бросить окончательно художественную работу и сделаться шофером или покончить с собой».
«Вы же знаете меня, я человек тертый и с крепкими нервами: если я что-нибудь решаю, я довожу до конца».
«Я напишу в Правительство протест с просьбой отпустить меня за границу, раз меня не могут использовать в СССР».
«Я покончу с собой и оставлю такое письмо, которое заставит вас призадуматься».
«Пусть в Европе знают, как у нас обращаются с художниками».
«Против меня давно ведется травля, и вот я вновь делаюсь ее жертвой».
«Когда меня выгоняли из Большого театра за "головановщину", со мной обошлись мягче: мне дали довести сезон до конца, а потом опубликовали о моем переходе на работу в Филармонию, а теперь вы говорите, что я ни в чем не провинился, а поступаете со мной круче, чем в тот раз». <...>
В течение всей беседы, длившейся 1 1/2 часа, он шесть раз повторил угрозу о самоубийстве и несколько раз упоминал о Европе, которую поразит факт его увольнения. <...> К концу беседы Голованов заметно успокоился и перед самым уходом совершенно неожиданно заговорил о практических денежных вопросах: о том, что Дирекция ему не доплатила 5 тыс. рублей за инструментовку «Тихого Дона», и о том, что в случае его немедленного освобождения, он рассчитывает получить жалованье до начала нового сезона. Я ответил, что по этим практическим вопросам мы с ним сумеем договориться.
Я. Боярский (*)

(*) - Яков Осипович Боярский (Яков Иосифович Шимшелевич; 14 марта 1890, Сморгонь, Виленская губерния, Российская империя — 2 февраля 1940, Москва, СССР) — советский профсоюзный и театрально-общественный деятель. В 1929—1936 годах был председателем центрального комитета профсоюза работников искусства («РАБИС»), в 1937—1939 годах — директором Московского Художественного академического театра («МХАТ»).
После ареста в 1939 году Н. И. Ежов дал признательные показания в гомосексуальных связях (начиная с 1934 года по 1990-е это считалось преступлением). Среди своих любовников он назвал Боярского, с которым якобы встречался в 1925 году в Оренбурге. На основе показаний Ежова 5 июля 1939 года Боярский был арестован. На допросе он отказывался дать показания о якобы имевшей место «контрреволюционной деятельности», но не отрицал своей гомосексуальности (возможно, пытаясь избежать политического обвинения).
1 февраля 1940 Яков Боярский был приговорён к высшей мере наказания Военной коллегией Верховного Суда СССР за участие в «антисоветской право-троцкистской организации, действующей в городе Москве и Московской области». Он был расстрелян 2 февраля 1940 года в Москве вместе с В. Э. Мейерхольдом и М. Е. Кольцовым. Реабилитирован 3 марта 1956 года определением Военной коллегии Верховного суда СССР

ОБЪЯСНИТЕЛЬНАЯ ЗАПИСКА ЗАМЕСТИТЕЛЯ НАЧАЛЬНИКА УПРАВЛЕНИЯ ПРОПАГАНДЫ И АГИТАЦИИ ЦК ВКП(б) Д.Т.ШЕПИЛОВА СЕКРЕТАРЮ ЦК ВКП(б) А.А.ЖДАНОВУ ОБ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ РАЗРЕШЕНИЯ ПОСТАНОВКИ ОПЕРЫ В.И.МУРАДЕЛИ «ВЕЛИКАЯ ДРУЖБА»
9 января 1948 г. Секретарю ЦК ВКП(б) тов. Жданову А.А
Прилагаемый проект записки на Ваше имя был подготовлен отделом искусств Управления пропаганды (т. Лебедевым) и представлен т. Александрову. Как видно из текста, проект записки, подготовленный тов. Лебедевым, не раскрывал до конца политически ошибочного содержания оперы «Чрезвычайный комиссар» («Великая дружба») и коренных недостатков ее музыкально-вокальных форм. Однако в проекте записки опера характеризовалась как порочная и из этой оценки делались соответствующие выводы.
Как выяснилось теперь, эта записка тов. Александровым Вам послана не была и по поставленным в ней вопросам о запрещении работы над оперой и изъятии изданных клавиров оперы мер принято не было.
Д. Шепилов

ПРОЕКТ ЗАПИСКИ УПРАВЛЕНИЯ ПРОПАГАНДЫ И АГИТАЦИИ ЦК ВКП(б) СЕКРЕТАРЮ ЦК ВКП(б) А.А.ЖДАНОВУ О ЗАПРЕЩЕНИИ ПОСТАНОВКИ ОПЕРЫ В.И.МУРАДЕЛИ «ВЕЛИКАЯ ДРУЖБА»
Секретарю ЦК ВКП(б) тов. Жданову А.А. По указанию Комитета по делам искусств при Совете Министров СССР издательством Музфонда СССР выпущен в свет в количестве 400 экземпляров клавир (либретто и музыка) оперы В.Мурадели «Чрезвычайный комиссар» (либретто Г.Мдивани). Постановку этой оперы готовят в настоящее время около 20 оперных театров страны, в том числе и Большой театр Союза ССР. Эта опера будет основным произведением, поставленным в оперных театрах к тридцатилетию Октябрьской социалистической революции.
Управление пропаганды ознакомилось с содержанием этой оперы и считает ее порочной, дающей искаженное представление о борьбе большевиков на Северном Кавказе в 1919-1920 гг. и революционной деятельности тов. Орджоникидзе в эти годы.
Содержание оперы вкратце следующее: молодой лезгин Муртаз и казачка Галина при первой встрече влюбляются друг в друга. Пробираясь в станицу на свидание с Галиной, Муртаз убивает часового и скрывается в доме Галины. В хате появляются казаки во главе с белогвардейским офицером Помазовым. Они ищут Муртаза и выражают ненависть к горцам, поднявшимся по зову Орджоникидзе на защиту советской власти. Помазов призывает к борьбе против горцев и убийству Орджоникидзе (чрезвычайного комиссара). Мать Галины случайно обнаруживает в хате Муртаза. Разъяренный отец Галины – Федор и остальные казаки набрасываются на Муртаза. Однако Помазов, узнав о любви Муртаза к Галине, предлагает Муртазу убить Орджоникидзе, за что обещает устроить его свадьбу с Галиной. Вся указанная сцена (хор, оркестр) создает искаженное представление будто все казачество выступает монолитной реакционной массой против советской власти.
Муртаз отправляется в горы, где в сакле своего отца встречается с Орджоникидзе, призывающим горцев к восстанию. В противоположность предыдущей картине горские народы показаны в этой сцене единой революционной массой. Никакой классовой дифференциации у горцев авторы оперы не показывают. И если в предыдущей картине все русские, охваченные мрачным чувством мести, изображены одной черной краской, то все горцы показаны в идиллических тонах, как носители светлого, прогрессивного начала.
Ночью отец Муртаза поручает ему проводить Орджоникидзе из аула. Дорогой Муртаз стреляет в Орджоникидзе, но неудачно. В пещере, где от бури скрываются пастухи-горцы, появляется Муртаз, затем Орджоникидзе. Неожиданно для Муртаза Орджоникидзе протягивает ему руку со словами: «У тебя, товарищ, рука крепкая, но бьет неверно». После беседы с горцами Орджоникидзе ложится спать, демонстративно повернувшись спиной к Муртазу. В следующей сцене Муртаз раскаивается в своем поступке и верный любви к Галине вновь приходит в казачью станицу. По непонятным причинам отец Галины радостно встречает Муртаза, из его небольшой арии мы узнаем о неожиданном переходе его на сторону Орджоникидзе. Однако радость Федора и Муртаза преждевременна: появляющийся Помазов требует от Муртаза выполнения им обещания убить комиссара, грозя в противном случае расправиться с Галиной. Заключительная сцена изображает «Сход народов», в котором основной массой показаны джигиты-горцы, а также группа казаков и красноармейцев, неизвестно откуда появившихся. Все радостно встречают Орджоникидзе. Присутствующий здесь Помазов, видя, что Муртаз своего обещания не выполняет, стреляет в Орджоникидзе сам.
Муртаз, заслоняя собой комиссара, гибнет от пули Помазова. И в этой заключительной сцене авторы показывают, что ведущей революционной силой является не русский народ, а горцы (лезгины, осетины). За исключением девушки Галины, участвующей только в развитии любовной интриги, в опере мы не встречаем ни одного положительного русского персонажа. Орджоникидзе выведен не руководителем большевистски настроенной горской и казачьей бедноты, не организатором партизанской борьбы в тылу у Деникина, как это было в действительности, а лишь вождем горцев. При этом в ряде арий Орджоникидзе упоминает, что он является посланцем Ленина и Сталина.
Следует отметить также, что если музыка, характеризующая комиссара и горцев, широко использует национальные мелодии и в целом удачна, то музыкальная характеристика русских лишена национального колорита, бледна, часто в ней звучат чуждые ей восточные интонации.
Со своей стороны считал бы необходимым изъять изданные клавиры оперы «Чрезвычайный комиссар» и дать указание Комитету по делам искусств (т. Храпченко) запретить работу над оперой по изданному клавиру».
Резолюция Жданова: «Разослать: т. Сталину И.В., т. Молотову В.М., т. Берия Л.П., т. Микояну А.И., т. Маленкову Г.М., т. Вознесенскому Н.А.».

В 1947 г. за оперу «Великая дружба» от 18 советских театров т. Мурадели получил 170 тыс. рублей, из которых 67 тыс. заплатил Большой театр. Для сравнения, месячная зарплата крупного руководителя составляла тогда около двух тысяч.

Мурадели по-прежнему оставался одним из значительных советских композиторов, о чём свидетельствует присуждение ему в 1951 году Сталинской премии. Однако от руководящей работы в Союзе Советских Композиторов он был отстранён. В 1958-м году его вернул на руководящую работу Хрущёв. В 1966-м году Мурадели подписал антисталинское «Письмо тринадцати».